Удар «Молнии» - Страница 37

— Покажи, рома, покажи! — загудел табор. Саня Грязев отпил вина, поставил чашку и с тоской глянул на свои туфли. От прогулки по сырой весенней земле они размокли, подрастянулись и могли вот-вот развалиться. Возле носков подошва уже опасно дышала…

— А дайте-ка мне ваши цыганские сапоги! — сказал он. — Неловко мне лысому да еще босому плясать перед табором!

— Молодец, рома! — засмеялись и закричали цыганки, давно посматривающие на лысину. — Ай, молодец!

Ему принесли несколько пар — от офицерских хромовых до шитых на заказ, с подбором и подковками. Как не жаль было, но не подошли заказные из-за подъема. Грязев надел поношенные офицерские, смял голенища, взбил чечетку на земле — вроде не трет, не давит…

— Эх, чавела! — распаляясь, крикнул он и легкими, но выверенно-четкими движениями пошел в круг.

Не ударить бы в грязь лицом! Все-таки не каждый день в таборе плясать доводилось… А цыганский «оркестр» уже запристукивал, потянул мелодию танца, покатил медленную зыбучую волну — всколыхнулся вечерний простор. Земля была еще мягкая, влажная, прессовалась под каблуками, тут дробью не возьмешь, не очаруешь слух ритмом; тут вся красота в точности и пластике движения, в постепенном наращивании темпа — от падающего первого камешка до горной лавины, которая должна заполнить, захватить все пространство. Через минуту он привык к сапогам, еще через две — к земле, и пошло дело! А тут еще маслоглазый соперник отнял у молодой цыганочки настоящие кастаньеты и стал точно выстукивать ритм, подстегнул ноги, вдохновил ликующие мышцы.

И разошлась, развернулась душа! Замелькал перед глазами цветастый смеющийся народ, заискрились десятки огромных черных глаз. Плясать в таборе оказалось легче! Энергия танца воспринималась мгновенно и так же мгновенно отдавалась назад, усиленная втрое. Странным возбуждающим «допингом» вдруг показались ему яркие палатки, кровли повозок, пестрые одежды и особенно огромный, бурно пылающий костер, излучение которого доставало лица, плеч, рук и как бы насыщало дополнительной энергией каждое движение. Цыганская мелодия, с которой, можно сказать, рождался и умирал русский человек, была так же близка, горяча и понятна, как горящий огонь. Только в ритме, только в танце пробуждались и начинали жить вновь древние, глубинные корни, связывающие эти два народа. И потому цыгане любили петь русские романсы, а русские — плясать цыганочку. И учиться этому не было никакой нужды ни тем ни другим.

Эх, чавела!

И вдруг что-то нарушилось! Нет, ритм не сбился, а темп все еще рос, однако некая чужеродная нота вписалась в гармонию и начала стремительно разрушать ее, как ползучая трещина разрушает хрустальную вазу. Этого еще никто не заметил, ибо возникший диссонанс был пока скрытым и ощущался лишь мышцами, но он набирал силу вместе с убыстряющимся темпом. Саня Грязев неожиданно перехватил маслоглазый взгляд цыгана с кастаньетами и вмиг все понял: улыбаясь, недавний соперник выстукивал ритм и умышленно «отрывал» последний такт. Эх, чавела! Приучил, притянул к себе слух и теперь медленно готовил провал… Грязев выбрал позицию, молниеносно крутанул «колесо» и носком сапога достал кастаньеты, выбил из рук и успел поймать их в воздухе.

— Молодец, рома! — закричали цыганки, и в тот же миг в кругу оказалась девочка лет тринадцати, тоненькая, почти еще безгрудая, но уже грациозная и гибкая. Ах, выросло бы у нее что-нибудь поскорее! Вот уж бы подразнила, вот бы уж было на чем звенеть монистам! Однако до чего же глубокие и вишневые были глаза!..

Только почему же так поздно вышла? Темп достиг своего апогея, далее мог быть только взрыв мышц или полет в полной невесомости…

Табор ликовал, по-театральному аплодировал, женщины махали платками. Саня Грязев встал на колено перед девочкой, поцеловал край одной из бесчисленных ее юбок и вручил кастаньеты.

— Молодец, рома, — сдержанно сказал барон. — Вижу, были у тебя в роду цыгане. Хотя ты и не похож совсем…

— Не было, — признался Саня Грязев. — Я родился в Костромской области

— У цыган нет областей, вся земля наша, везде побывали, — тихо засмеялся он. — Ну, если не сто лет назад, так пятьсот. Кровь свою память имеет, человек — свою. Да в том ли дело?.. Пойдем ко мне в шатер!

В большой шестиместной палатке, утепленной войлочными паласами и коврами, горела лампочка от автомобильного аккумулятора, топилась маленькая чугунная печь, установленная на железный лист. Барон усадил Грязева на раскладной стульчик к низкому черному столику, сам сел спиной к печке.

— Простыл я недавно, — вдруг пожаловался он. — Вчера на флюорографию ездил — пневмония. Придется с неделю полежать…

Старуха принесла бутылку вина, опустила его греть в горячую воду, поставила закуски на стол. На улице уже начиналось веселое пиршество, и гул громких голосов сквозь войлок напоминал крик далекой журавлиной стаи.

— Что же вы так рано тронулись в дорогу? — спросил Грязев, желая начать разговор о цыганской жизни. — Холодно кочевать в кибитках-то…

— А мы в кибитках не кочуем, — признался барон. — Постоим неделю, соберем денег, откупим пару вагонов: один плацкартный, другой — грузовой. И до Красноярска. Там еще постоим…

Саня Грязев рассмеялся своим мыслям.

— Мне показалось, вы как в прошлые времена…

— Да времена-то теперь не прошлые…

— Зачем же тогда кибитки, лошади? Барон хитро улыбнулся, но глаза оставались умными, проницательными и доверчивыми.

— Любопытный ты, рома!.. Пойдем с нами, вот и узнаешь зачем.